Лариса Чернышева. Персональный cайт

Главная страница > Литература > Повести и рассказы

 

Л. Чернышева. Людмила. Рассказ

Мы жили в Дачном переулке. До революции это было городское предместье, дачный район, память о чем сохранилась в названии переулка, да еще в облике нескольких уцелевших с той поры особняков. Они были построены из массивных гладко отесанных бревен, на высоком фундаменте. Отличительной их особенностью были мезонины, которые после революции вышли из моды как атрибуты барства. Потемневшие от времени бревенчатые строения возвышались памятниками старины на фоне новых приземистых домов, выросших в промежутках между особняками, когда их владельцев потеснили, отняв часть приусадебных участков. Домов и заборов стало больше, садов - меньше. Но и в урезанном виде приусадебные участки прежних хозяев выделялись своим благородным обликом и походили на маленькие парки. Там высились сосны, кустились заросли малины, вились на полуистлевших жардиньерках штоковые розы, вольно рос шиповник, колючие ветки крыжовника рвались на простор сквозь щели в заборе, и за всей этой зеленью не видно было никаких сараев и прочих хозяйственных построек. Любопытному прохожему едва ли удалось бы подглядеть за жизнью в глубине этих эдемских садов, плотной преградой стоявших на страже.

По счастливой случайности обитателям этого эдема, в отличие от наших далеких первопредков, удалось сохранить начальное местожительство. Хотя и они в определенном смысле не избежали утраты рая - рая прежней, более или менее благополучной жизни. Исчезал, сходил на нет привычный для них уклад жизни. Жизненное пространство сужалось, многолюдство оставляло мало шансов на частную жизнь - потомство множилось, поколение за поколением заполняло некогда просторные дома, теперь по своей тесноте мало чем отличавшиеся от коммуналок. Залы перегораживались, и приходилось избавляться от лишней мебели, когда-то создававшей уют, а теперь загромождавшей располовиненные и расчетвертованные комнаты.

И все же в доме, где жила Людмила, уцелел на прежнем месте рояль. На этом настояла ее прабабушка, пожилая дама, все еще сохранявшая статность и красоту. Величавость и изысканные манеры отличали ее от остальных членов большого семейства. Хотя и в них угадывалась ее порода, но не было уже того чувства собственного достоинства, которое вырабатывается в условиях жизни несуетливой, длительно благополучной. Ее потомкам поневоле приходилось суетиться ради средств к существованию.

По временам, утром, эта красивая женщина играла на рояле. При первых звуках магических мелодий, далеко разносившихся окрест, домохозяйки, пропалывавшие сорняки в огородах, на мгновение застывали в неожиданном изумлении с тяпкой в руке, оторвав взгляд от земли и устремив его в том направлении, откуда неслась музыка. Их поражал контраст - звучание этой музыки было совсем иным, чем то, к какому приучило их неумолчное радио. В каждом доме имелась и почти круглосуточно, с перерывом на ночь, работала «радиоточка», под звуки которой просыпались и засыпали. Кроме гимна, уроков физзарядки, новостей и воспитательных передач ежедневно передавали и музыкальные произведения. Можно было заниматься какими угодно делами в доме и попутно прослушивать шедевры музыкального искусства. К ним привыкли как к непременному шумовому сопровождению всех повседневных событий, и эта механическая музыка уже вряд ли могла взволновать душу так, так волновало ее звучание живой музыки, возникавшей под пальцами прабабушки Людмилы. Правнучка унаследовала ее красоту, характер и абсолютный слух.

Людмила была хрупким, грациозным созданием с большими зелеными глазами, в которых чаще, чем в глазах ее сверстников, мелькало удивление. У нее оно было признаком не глупости, а наоборот, ума. Ей было даровано от природы чувствовать новизну жизни, вечно меняющийся ее поток, в котором набегают все новые воды, и потому в него нельзя вступить дважды. Она с интересом наблюдала перемены, острее, чем другие, умела их подмечать. Чувство привычности, обыденности старит людей, а начало оно берет уже в раннем детстве, и чем раньше человек обвыкается, тем скорее старится. Людмила была из тех, кто вечно остается юн.

В ней было благородное отсутствие жизненной цепкости - врожденное качество, научиться которому нельзя, утратить же можно. Она его не утратила и став взрослой, а потому жизнь ее сложилась неблагополучно, на взгляд постороннего. Но у нее самой были такие критерии оценки, с которыми понятие благополучия мало гармонировало. Жизненные неудачи не могли сделать ее несчастной надолго. Она, разумеется, страдала, однако от отчаяния ее уберегала сохраненная с детства способность удивляться. Каждый раз после очередной неудачи удивление словно бы говорило: «Как, опять?! Странно». Отчаяние выражается иначе: «Опять, как всегда, и во веки веков».

Она умерла молодой, увяла как экзотический цветок в неподходящем климате. Увядание было скорым, от полного расцвета сил она сразу перешла к полному их исчезновению, не томясь расставанием с окружающей действительностью и никого не томя. Талант расставаться быстро и без сожалений, свойственный независимым натурам, проявлялся в ней уже тогда, когда она была маленькой девочкой. Она никогда не вступала в споры, не доказывала свою правоту, а просто выходила из игры, если считала, что правила нарушены. Нарушителю же, предлагавшему переиграть, отвечала коротко: «Не надо, не хочу». Так было и в детстве, и потом. Чужие уловки, хитрость, пусть даже какая-нибудь маленькая хитреца, в столкновении с ее непреклонностью выглядели еще мелочнее. Она не была суровой. Она была честной. А честность невольно оказывается на положении суровости. Сильные и искренние натуры редко обладают дипломатическим талантом уживчивости, который диктует правила временного примирения с неприемлемым. Людмила была лишена этого тактического таланта. Ее жизненный мир был завершенным, если и происходила в начале жизни какая-то эволюция, то к юности закончилась раз и навсегда, и никаких метаморфоз более не происходило. Такие личности годятся в герои, в жертвы, но не в долгожители. «Они не созданы для мира, и мир был создан не для них».

Она была молчаливой, задумчивой, не слишком общительной, но к ней влеклись, ее дружбы искали, ее обществом дорожили. Нелегко было удостоиться чести стать ее другом. Над ней витал дух одиночества, и друзьями ее оставались лишь те, кто интуитивно понимал священный, высокий смысл этого духа и не принимал его за отчужденность, холодность. Надо было суметь вызвать в ней удивленный интерес к себе. По счастью, мне не пришлось завоевывать ее внимание, мы росли в одном переулке, были сверстницами, знали друг друга с первых лет жизни, и дружба сложилась как-то сама собой, из детских игр, и продолжалась до ее ухода «в страну без возврата». Я считаю эту дружбу одной из жизненных удач. Не уверена, что удостоилась бы ее, сведи нас судьба не в детстве, а позднее.

В согласии со своим именем Людмила была мила людям. Но с немногими у нее, так сказать, складывались отношения. И не по ее вине. Прохладные отношения, от которых никому ни тепло, ни холодно и которые могут вяло течь из года в год, с ней были невозможны. Те, кому не подходил ее градус жизни, не задерживались рядом с ней надолго. Хотим мы того или нет, а избирательное сродство помимо нашей воли проводит свой отбор.

Людмила не делала больших жизненных ошибок, но не потому, что была осторожной, благоразумной. У нее было врожденное чувство красоты, она умела его слушаться, и оно хранило ее от ложных шагов. Не ее заблуждения и ошибки были причиной неблагополучной жизни, а ее судьба. Она была человеком судьбы. Не боролась с ней, не пыталась перечить. Может быть, даже не замечала, ведь ей было отпущено мало времени, а в молодости редко кто применяет к себе идею судьбы. Но другие замечали - и реагировали.

У нее было слабое зрение, но она не хотела носить очки, как ни требовали мать и бабушка. Из-за слабого зрения ее в первом классе усадили за парту в первом ряду, поближе к школьной доске, чтоб видела, что на ней пишет учительница. Но письмена на школьной доске и в учебниках не будили в ней порыва к познанию. Она была натурой созерцательной, а не деятельной. Такие не становятся отличниками.

В институт она не поступала. Единственное, чему ей хотелось учиться - балет - оказалось недоступно. По состоянию здоровья. Не имея возможности быть участницей того, что происходит на сцене, она сделалась активной театральной зрительницей.

Всю свою недолгую взрослую жизнь она проработала чертежницей в научно-исследовательском институте. Занятие это требует деликатности и аккуратности, они-то у нее были, но зрение... На время работы она надевала очки в металлической оправе и чертила тушью тонкие линии на листе белого ватмана. Она выстраивала их как рисунок танца. Однажды, когда мы встретились после долгого перерыва, она на мой вопрос: «Чем занимаешься?», ответила: «Танцую циркулем на бумаге».
Замуж она не вышла. Все любившие ее мужчины были ей не парой. Они это чувствовали, и она это чувствовала. Зачем было соединять несоединимое? Она говорила: «У нас в семье все женщины, в конечном счете, оставались одни - прабабушка, бабушка, обе тети, мама. Мы из разряда вдов и старых дев».

Рядом с ней легко было представить рыцаря, преданного даме сердца, или миллионера, способного окружить ее роскошью, повезти на океанском лайнере в дальнее путешествие к таинственным островам. Она стояла бы на палубе в легком платье, в широкополой шляпе, благоуханная, грациозная, и смотрела бы своими лучистыми зелеными глазами на заходящее алое солнце, а муж наслаждался бы сознанием того, что ему принадлежит эта очаровательная женщина, и чувствовал бы себя счастливым избранником. Но ни рыцарей, ни миллионеров в нашем городе и во всей нашей стране в ту пору не водилось. Так она и осталась незамужней, приняв эту участь, как умеют принимать неотвратимое, наверное, лишь женщины высшей породы.