Главная страница > Литература > Повести и рассказы

Л. Чернышева. Учитель физики. Рассказ

Последний класс я заканчивала в другой школе. Школа вообще, как заведение, мне осточертела уже к девятому классу, и я пыталась перейти хотя бы в заочную, чтоб не сидеть на постылых уроках. Но для того, чтоб приняли в заочную, надо было устроиться на работу, а на работу нигде не брали по причине несовершеннолетства.

У меня была подружка-соседка, которая перешла в художественную школу, и однажды она сказала мне: «Неужели ты и в последний класс пойдешь в эту гнусную богадельню! Переходи в нашу школу, там настоящая учеба, настоящая жизнь!»

- Но я не умею рисовать, - ответила я.

- Каждую корову можно научить рисовать, а человека и подавно, - уверенно сказала она.

Эта перспектива меня ободрила. И я пошла на собеседование в художественную школу. Поскольку оценки у меня были отличные, за исключением нескольких предметов, по которым была четверка, то меня взяли с готовностью.

Четверка у меня была по физике. Это замечательный учитель Николай Иванович проявил принципиальность.

Дело было так. Однажды я с рассеянным видом смотрела на уроке физики в окно. Не потому, что мне был неинтересен именно урок физики, а потому что мне все вообще уроки были неинтересны.

Из рассеянности меня вывел голос учителя, спросившего с сарказмом:

- Л., что это вы там так пристально созерцаете за окном?

- Природу … свободу…, - нехотя ответила я.

- Похвально. А если не умничать и сказать нам, здесь присутствующим, пару слов насчет законов этой самой природы, ну, вот в частности закона…

И он пригласил меня к доске написать какие-то формулы какого-то закона, не помню, уж какого. Я написала.

Тогда он еще стал задавать вопросы, и я не смогла на них внятно ответить. Он поставил мне четверку. Правильно сделал, справедливо. Но мне были безразличны оценки. Учеба давалась мне легко, без усилий, пятерки получать было просто, и никакой доблести в этом я не видела. Я уже ненавидела школу, это сидение за партами, сложа ручки и записывая в тетрадку всякую чушь, не имеющую никакого отношения к реальной жизни. Николая Ивановича я, конечно, уважала, мы все его уважали, потому что он был особенный, очень умный, с чувством юмора, да к тому загадочная личность. Он пришел в нашу школу совсем недавно, и ходили слухи, что его за свободомыслие изгнали из какого-то важного научно-исследовательского института, в результате чего он оказался учителем физики в школе. Может, это был миф, а, может, правда – до сих пор не знаю.

Николаю Ивановичу не понравилось мое пренебрежением к его предмету. Он не знал, что и ко всем остальным предметам у меня не больше почтения. С того урока у нас с ним началась какая-то подспудная борьба. Я продолжала созерцать вид за окном, с каким-то даже вызовом в его адрес, а он саркастически улыбался, когда наши взгляды сталкивались, и этим сарказмом давал мне понять, что считает мое поведение позерством. Отчасти так, наверное, и было. Но только внешне, в порядке самозащиты. Не рассказывать же мне ему, какие мечты мне мечтались, как хотелось на волю из школьных стен, как хотелось начать самостоятельную жизнь, чтоб не зависеть от родителей с их упреками, ссорами, их усталостью от жизни. А вместо этого сиди читай учебники, отвечай про всякие там законы физики-химии-математики. Тесно было в школьном мирке. И Николая Ивановича мне было жаль – казалось, что ему тоже тесно в школьном мирке, что не может человек его ума удовлетвориться такой скудной жизнью. Мне казалось, что он, как и я, чувствует себя в школе, как птица в клетке. Может, мне так только казалось на его счет. 

Однажды затеялась в школе какая-то физическая олимпиада или что-то в этом духе, и надо было подготовить, прибрать, привести в порядок кабинет физики. Взялся это организовать один мальчик, с которым я была довольно дружна, ценила его юмор и широту натуры, да, в общем-то, с ним все были дружны, он был из тех, кто умеет внести в жизнь радость и задор. Он позвал меня «подключиться», и, конечно же, я и не думала отказываться.

- Ну, что ребятки, что бы ни делать, лишь бы ничего не делать? Значит, за работу.

Такими словами он начал свою миссию и указал нам, человекам пяти, персональные задания. Мы взялись за работу, постарались, кабинет физики сиял, когда пришел Николай Иванович. Он остался доволен и стал оживленно, с энтузиазмом рассказывать нам о каком-то последнем достижении своей любимой науки. Уже наступали сумерки, пора было расходиться по домам, но расходиться не хотелось, и мы пошли провожать физика до его дома. Идти гурьбой было весело. В какую-то минуту Николай Иванович тихонько сказал мне: «Что, барышня, прошла ваша грусть-тоска?» «Это не тоска, это жажда жизни» - ответила я. «Понимаю» - сказал он, и так тепло, с таким хорошим пониманием посмотрел на меня, как, казалось мне, никто никогда не смотрел. «А все-таки я поставлю вам четверку, ибо на большее вы не наработали», - с улыбкой, и даже как будто немного с извинением сказал Николай Иванович. «Я вас очень уважаю, Николай Иванович» - неожиданно для самой себя выпалила я. «Ну-ну, зачем же так горячиться…, - он хотел, по своему обыкновению, отшутиться, как отшучивался всегда в случае всякой патетики, но тут же сменил тон, наверное, из бережности, опасаясь, как бы не обидеть меня этими словами, и потому добавил: «Впрочем, спасибо за добрые слова. Я их запомню».

И еще один раз у нас с ним получилась краткая беседа. Так получилось, что мы одновременно выходили из школы, а поскольку он жил недалеко от моего дома, то идти нам было в одну сторону. Он шел впереди, а я метрах в пяти за ним. Вдруг он обернулся и остановился, а когда я поравнялась с ним, спросил:

- А почему вы так пасуете перед Г.?

Этот вопрос меня поразил, особенно слово «пасуете».

- Я не пасую, просто она самый свободолюбивый человек из всех, кого я знаю, и я дорожу ее мнением.

- А вы не задумывались насчет разницы между свободолюбием и бесцеремонностью?

- Бесцеремонностью? Мне кажется, мало кто способен быть дерзким, а она способна… Потому что ни в грош не ставит так называемые внешние приличия. Не внешнее же важно, верно?

- Верно. Но дерзость – не достоинство. Особенно, когда человек считает себя вправе действовать безоглядно, не заботясь, причинит он другим неприятность или нет. На одном полюсе – рабство у внешних приличий, на другом – полное к ним пренебрежение. И то и другое отвратительно. Но наш разговор пошел немного не в том русле, в каком я предполагал. Я хотел предостеречь вас от иллюзий. Я вижу в вас некоторую склонность к преувеличениям. В частности, к преувеличению достоинств той особы, о которой вы столь высокого мнения. Может быть, мне не стоило затевать этот разговор. Но знаете, что-то я предчувствую неладное для вас от этой вашей дружбы.

Я видела, что ему стало тяжело продолжать этот разговор, улыбка исчезла с его лица и появилась даже какая-то тень досады. В неприятную он угодил ситуацию. Трудно, если вообще возможно, умудренному опытом человеку передать подростку, полному всяких фантазий и иллюзий, свое понимание и свое предостережение. Он попал в точку – я и сама уже начинала смутно понимать, что не все чисто с этим «свободолюбием» моей подруги, случился уже с ее стороны и поступок, который следовало бы назвать предательством. Но она уверяла, что совершила этот поступок ради того, чтоб прояснить ситуацию, которую я сама не посмела бы прояснить. Я чувствовала, что это ложь. И все-таки вот теперь, когда добрый взрослый человек захотел мне помочь, сделала попытку ее защитить. Сама боялась оказаться предательницей, если промолчу в ответ на его слова о ней. В общем, действительно, попали мы с ним с этим разговором в безвыходное положение.

- Во всяком случае надеюсь, у вас хватит соображения со временем разобраться, что к чему, - сказал после некоторой паузы Николай Иванович.

- Спасибо вам, - только и могла я ответить.

Николай Иванович был мудрым человеком. Он не считал, что школьные дружбы – это так себе, всего лишь репетиция жизни. Нет, дружбы хоть в пять лет, хоть в шестнадцать, хоть в пятьдесят – это всегда важные отношения, те отношения, из которых складывается смысл жизни.

Мое решение перейти в другую школу было, помимо всего прочего, вызвано еще и тем, что я хотела воздвигнуть дистанцию между собой и той своей подругой. Я уже сама поняла о ней такое, что не могло вызывать уважения. Я поняла, что она способна хитрить, а хитрость уважать невозможно.

Выяснять отношения - это так глупо, так пошло. И когда она сказала мне: «Нужно поговорить, выяснить. Ты что-то такое сама себе надумала…», я не дала ей продолжить, и ответила: «Если нужно выяснять, то не нужно выяснять». Я уже не испытывала доверия к ней. Неинтересным стал казаться мне ее внутренний мир, лишенным тех высоких ценностей, какие виделись в нем раньше. Тогда, в юности, я еще не способна была разрывать отношения с людьми. И наши с подругой разговоры и встречи продолжались еще не один год, но вяло, лишь по инерции. Это уже не была дружба.

Теперь, по прошествии многих лет, когда мне вспоминается школа, то всегда одним из самых светлых образом в памяти встает образ Николая Ивановича. Мало того, что он был умен. Он был добр. А это намного важнее. Он был не только учителем физики, он был и учителем жизни.