Главная страница > Литература > Повести и рассказы

Л. Чернышева. Правда и ложь. Рассказ

Отец и мать были очень несхожи, даже противоположны по своим душевным качествам. В них человеческая природа предстала как бы в двух своих полюсах.

Отец был прямым и правдивым, нетерпимым ко лжи. Мать же, напротив, правду воспринимала как опасную непредусмотрительность. Она слишком боялась людского суда, и лгала, чтобы от него защититься. Ложь была для нее предупредительной мерой. Увильнуть от ответа, выдумать событие и выдать его за факт ей было легче, чем сказать правду. Правдивых людей она считала отчаянными, безрассудными.

Если бы мне достались от рождения материнские, а не отцовские черты характера, я была бы другим человеком. Но я характером пошла в отца, и потому нет никакой моей заслуги в том, что мне легче говорить правду, чем лгать. А раз нет заслуги, но нет и права относиться к лживости как к пороку. Иначе мне пришлось бы осудить свою мать, а я не могу и не хочу ее осуждать.

Вероятно, склонность ко лжи или правде – врожденное качество, а значит, лживость так же естественна, как и правдивость.

Мы строим свое «я» из врожденных заготовок, которые получили от предков. А они в свою очередь когда-то получили эти заготовки от своих предков - и так эта «линия передач» уходит вглубь веков, до прародителей. Из поколения в поколение через плоть и кровь воссоздаются одни и те же человеческие типы. Набор их составляющих, наверное, ограничен, иначе людская природа менялась бы, а она, похоже, не меняется. «Каким в колыбельку, таким и в могилку». Читая древние книги, мы узнаем в персонажах знакомые нам по самим себе или по нашим ближним черты характера, манеру поведения. Одевались и говорили люди в другие эпохи иначе, а вели себя, должно быть, так же. В своих детях мы узнаем свойственные нам самим, нашим родителям и родственникам внешние черты и душевные склонности. Через детей ощутимее чувствуем эту природную обусловленность, жалеем их, если видим, как она склоняет их, например, к излишней робости или излишней отчаянности, и не спешим осуждать. Чужих людей жалеем меньше, а потому чаще оказываемся несправедливы.

Я пытаюсь понять свою мать, как если бы она была моей дочерью. Мне нужно найти оправдание тому в ней, что причиняло мне боль. Я хочу оправдать и простить. От чужих, если они непонятны или несимпатичны, можно отстраниться, уйти. От родных, с кем связан кровными узами, не отстранишься, даже если уйдешь или навсегда уйдут они. С этих уз начинаются радость или горе, счастье или несчастье. С них началась судьба. Судьба это зависимость. Зависимость от родных людей - главный нерв жизни. По нему вливаются в нас бодрящие или угнетающие жизненные токи. Если этот нерв болит, чем залечить боль?!

Однажды, когда мне было лет двенадцать, мать уехала надолго в другой город, и мы с отцом остались одни. Тогда я, наверное, впервые почувствовала, что значит быть свободной и ответственной. И еще - что семья может быть не гнетом, а родством. С отъездом матери мы повеселели. Мне очень нравилось, когда отец называл меня хозяюшкой. «Ну, чем, хозяюшка, кормить будешь?» Как приятно было слышать новые, теплые интонации в его голосе! Я была еще ребенком и, конечно, никакого хозяйственного опыта у меня не было, за исключением уроков домоводства в школе, да тех поручений, которые давала мне мать. Теперь же я стала полноправной распорядительницей в доме. Я сама решала, какие продукты купить, что и как из них приготовить. Стирала отцовскую одежду, убирала дом, топила печь. И почувствовала себя не на обочине семейной жизни, а в ее центре, и это наполняло меня верой в себя. Придя из школы, старалась закончить все домашние дела до возвращения отца с работы, чтоб ему приятно было застать дома полный порядок. Подавала ему ужин и ждала похвалы. Мать меня почти никогда не хвалила, а я, оказывается, так нуждалась в этом, только не знала, что нуждаюсь. Отцовские похвалы открыли мне новое в человеческих взаимоотношениях - когда приятно угодить человеку и получить в ответ благодарность. Прежде отец казался мне суровым, и я его побаивалась. Теперь я видела его улыбающимся, и это оказалось такой радостью - улыбка отца! Он меня наконец-то заметил, я стала ему нужной.

Мне хотелось, чтоб мать навсегда осталась там, куда уехала, чтоб мне никогда уже не потерять это ощущение собственной нужности. Я боялась, что с ее возвращением опять вернется ко мне чувство виноватости, выработавшееся из-за ее упреков. Она опять станет преградой между отцом и мной. Так и произошло, когда она вернулась. Но какой-то след нашего с отцом доверия друг к другу, возникшего в тот короткий период ее отсутствия, все же сохранился. Он стал называть меня уменьшительным именем, чего прежде не бывало, и из его уст оно звучало совсем не так, как из уст матери. У нее оно звучало как кличка, а у него - как ласка.

Теперь я понимаю, что у матери были свои причины не испытывать ко мне особой любви. Дети от прежнего брака были ей ближе, чем я. Мой отец был ей не сродни, и я, внешне и характером на него похожая, тоже была не сродни. Прежнего мужа, погибшего во время войны, она любила, потому любила и детей от него. С ним они были, по ее словам, «как ниточка с иголочкой». А моего отца она называла нелюдимом, он остался ей чужим, хотя она и гордилась его красотой, статностью. «Статуя, а не человек» - бывало, говорила она о нем за глаза, когда он не мог слышать ее слов. В глаза же льстила и подлаживалась. Я чувствовала в ее поведении фальшь и тяготилась ролью сообщницы, которую она мне навязывала, требуя: «Смотри же, не проговорись отцу о том, что я сказала, а то плохо будет мне, плохо и тебе». Этой угрозы я боялась, зная уже по опыту, что значит «плохо мне, плохо и тебе». Матери не на ком было срывать досаду, кроме как на мне.

Когда мы с отцом остались одни в доме, мне было так хорошо еще и потому, что исчезла атмосфера лжи, фальши, тяготившая мое детское сознание. Я перестала чувствовать себя предательницей, участвующей в заговоре против отца, знающей о нем что-то тайное, нехорошее. Но когда мать вернулась, я стала чувствовать себя виноватой перед ней за то, что не могу разделить ее чувство недовольства им. Я хотела любить своего отца, верить ему и чтоб он любил меня и верил мне. Увы, за всю последующую жизнь мы с ним так и не сумели этому по-настоящему научиться. Если какая-то доля вины за это лежит на матери, то теперь я ей это прощаю. Тем более что в старости она сама поняла, что доверие и нежность лучше, чем «правильная стратегия». Перед смертью, когда она уже устала притворяться перед людьми, бояться их, она о многом сожалела, говорила, что прожила «куцую жизнь». Мне было больно это слышать, больно за нее, и хотелось чуда – чтобы она могла опять стать молодой и прожить жизнь заново, иначе, счастливее.

Бедная моя мама, бедный мой отец, как мало радости выпало на их долю!